Акула пера (сборник) - Страница 66

Я внимательно посмотрела на него, потом перевела взгляд на холст, укрепленный на мольберте. Холст был белым, чистым. Ничего пока для вечности на нем зафиксировано не было.

Интересно, он Маринку с козлами собирается написать или просто какое-нибудь дерево?

Я где-то слышала, что пейзажисты людей рисовать не умеют, поэтому и занимаются исключительно пейзажами. Но возможно, что это и сплетня враждебно настроенных портретистов, которые не умеют рисовать пейзажи.

— И если хорошо загрунтуешь и просушишь… — подхватила Маринка, наверняка сама не зная, что она хотела спросить. Однако Федору Аполлинарьевичу и недосказанного вопроса хватило.

— Еще есть сложнейший вопрос совмещения красок. Вопрос их взаимной дружбы и вражды. Это все химия, чтоб она была неладна. Краски в основном это соли металлов или сами металлы, перетертые с маслом. Одни соли ругаются с другими, и если их класть рядом, то они начинают воевать. Как результат — краски жухнут. Тяжело с этим бороться, но можно! — Федор Аполлинарьевич сделал эффектную паузу и осмотрел наши полусонные физиономии.

— И как же? — вежливо спросил Кряжимский, конфузливо поглядывая на меня с Маринкой. Он, похоже, тоже немного обалдел от этой лекции. Честно говоря, я представляла сцену нашего знакомства с Траубе немного иначе. Да и весь сценарий мне казался более интересным.

Если бы я заранее знала, что случится совсем скоро, буквально через пять минут, я бы рассуждала по-другому.

А вообще-то, нет! Если бы я знала, что произойдет, я бы ни фига сюда не поехала. Лучше скучать в редакции, чем…

Но буду по порядку.

Итак, выдержав паузу и снисходительно улыбнувшись Кряжимскому, не преминув все-таки осмотреть его очки и синяк, Федор Аполлинарьевич продолжил:

— Против взаимной вражды красок есть метод, и только один — время! Да, друзья мои, время! Еще великий Энгр шестнадцать лет писал свою знаменитую «Девушку с кувшином». Шестнадцать лет длился этот великий эксперимент! И победа над красками, над пошлой химией, постоянно норовящей испортить картину, а значит, и жизнь художнику, завершилась победой! Вот вы, девушка, — Федор Аполлинарьевич обратился ко мне, — простите, забыл, как вас…

— Я — Ольга Юрьевна Бойкова, главный редактор газеты «Свидетель», — сомнамбулически произнесла я, и Федор Аполлинарьевич меня перебил:

— Такая молодая! Боже мой! Рядом с вами, красавица моя, я себя ощущаю реликтом! Экспонатом! — Траубе отступил на шаг, надо думать для того, чтобы лучше рассмотреть меня. Я скромно потупилась, прекрасно осознавая главное: Маринку этот экспонат назвал мадонной среди свиноматок, а меня — красавицей! Понимаете, что это означает? Нет? А я вот и не скажу, сами догадаетесь!

— Боже мой, — продолжал разыгрывать из себя черт знает кого этот старый пейзажист, — неужели действительно пора под травку?! — Он неожиданно подмигнул мне и шепотом произнес: — А я не собираюсь! Хотя мне завтра семьдесят пять!

Осмотрев всех нас с таким победным видом, словно он только что побил мировой рекорд на марафонской дистанции, Федор Аполлинарьевич решил вернуться на землю.

— Нуте-с, господа, не буду утомлять вас разглагольствованиями о тайнах своей профессии. Самое главное — труд, труд и еще раз труд! Я знаю, что ваша газета решила сделать обо мне серию статей, да и картины старого мастера нуждаются в свете и в человеческих душах! Школа русского пейзажа, идущая от самого Поленова, нуждается в русских зрителях и ценителях. Сейчас пройдем в дом, и я вам покажу, что самого ценного у меня осталось, и мы продолжим наши с вами ученые беседы.

Федор Аполлинарьевич повернулся к Кряжимскому.

— А вот ваше лицо тоже весьма характерно, я вам скажу. Если бы я писал «Тайную вечерю», я бы попросил вас попозировать.

— Надеюсь, не Иудой? — улыбнулся Сергей Иванович, но Траубе юмора не понял. Или не захотел понять.

— Хм, молодой человек, — сухо произнес он, — в мое время люди не хотели позировать для изображения господа нашего, считая себя недостойными, да-с! Как, кстати, вас зовут, кажется, нас не представляли.

— Я — Кряжимский, — произнес Сергей Иванович, — тот самый, который вам звонил несколько раз. Вот вчера я собирался вам позвонить, Федор Аполлинарьевич…

— Простите, — воскликнул Траубе и в изумлении взглянул на Кряжимского, — как, вы сказали, ваша фамилия?!!

— Кряжимский. Сергей Иванович Кряжимский. Я с вами договорился созвониться и приехать вчера, но, к сожалению, приехать у меня не получилось. — Сергей Иванович совсем растерялся под пронзительным взглядом Траубе, а тот стоял и смотрел так, словно увидел перед собою что-то удивительное. Самого Энгра, например. Не меньше.

— Вчера случилась совершенно дикая история… — продолжал лепетать Сергей Иванович, но Траубе уже не слушал.

— То есть как это?! — вскричал он, отступая еще на шаг назад. — То есть как? Вы договаривались со мной? Приехать вчера?

— Ну да, я же вам звонил… — тихо пробормотал Сергей Иванович и замолчал, уже понимая, что происходит что-то не то.

— Вы не сумели приехать? Вы? Не сумели? — как сумасшедший повторял Траубе, и тут он сделал нечто совсем неожиданное.

Федор Аполлинарьевич подскочил к своему мольберту, поддел его ногой, мольберт упал.

Потом Федор Аполлинарьевич, сжав кулаки, поднял обе руки вверх и, повторяя словно заведенный: «Он! Не сумел! Приехать!», побежал в глубь сада.

Отбежав от нас на три или четыре шага, Федор Аполлинарьевич топнул ногой, и тут раздался первый взрыв.